«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года - Эдуард Камоцкий
Дописываю, перечитывая написанное. В 2013 году, я, как блокадник лежал в госпитале, и в нашей палате лежал Иван Антонович, которому было 90 лет, был он умен и практичен – как он говорил, за всю жизнь ни одной книжки не прочитал, в войну был шофером, а после войны пожарником. Так он рассказывал о том, какие трудодни были в их колхозе перед войной. Он был уже юноша, и фрагментарно кое-что помнит. Из его воспоминаний сложилось у меня впечатление, что были варианты планирования «от достигнутого». После хорошего урожая на следующий год спускается высокий план сдачи хлеба, и если следующий год оказывается неурожайным, то на трудодни ничего не остается, и зубы на полку. Зато, если год был неурожайный и план на следующий год был небольшим, то в этом следующем году трудодни, в случае хорошего урожая, оказываются очень весомыми. Он говорит, что в 37 году дали по пуду на трудодень. На мой взгляд, это фантастика, но он помнит, что хлеб засыпали на чердак и потолок прогнулся так, что родители боялись, не провалился бы. Я допускаю, что он мог напутать с «пудом» на трудодень, но подростковое впечатление от чердака, засыпанного зерном, в силу не политизированного мышления подростка, сомнению не подлежит. Насколько такое планирование было массовым, я не знаю. Недавно прочитал у Эльвиры Горюхиной, что в деревне, где она работала учительницей, на трудодень по 200 грамм давали. За целый день работы 100, ну пусть, 500 грамм зерна – такая вот зарплата была у колхозников. У меня не научный труд со статистикой, а встречающиеся мне фрагменты из жизни в какой-то мере отображающие жизнь. Кстати, о «голодоморе», сейчас, некоторые политизированные публицисты говорят, что не было в 32 году засухи, что это был сознательный политический акт Сталина, чтобы уморить население. Чего в этом утверждении больше – дурости или подлости, я не знаю, но знаю, что колхозников прикрепили к земле, лишив их права иметь паспорт, чтобы не уменьшить сельское население, и что при Сталине были запрещены аборты, чтобы увеличить прирост населения, – ему нужны были рабочие руки, и он не делил их по национальному признаку. И вот свидетельство подростка – очевидца (Ивана Антоновича): в их местности засуха была такая, что даже трава не выросла. Земля голая была. Если бы не было засухи, то если бы и вывезли весь хлеб – голода бы не было. Не на трудодни (колхозные 100 грамм), жили крестьяне, кормил их свой огород и своя скотина, а засуха была такая, что все погибло.
Голодомор был, но он заключался в том, что умирающим от голода не завезли хлеб (картошку) из других областей.
В Беловодовку еще до ленинградцев завезли белорусов и с Северного Кавказа немцев. Местные очень хвалили немцев за трудолюбие, азарт в работе, за добросовестность. Живя уже в Куйбышеве, я слышал рассказы о поселках немцев в Поволжье. Не знаю почему, но у немцев кирпичные дома, тротуары, сады, а рядом деревни из хибар с непролазной грязью на улицах, и ни одного дерева. А когда есть отдача от труда, то и труд в охотку. «Охотка» и «Неохотка» как бы сохраняются какое-то время по инерции, так что и в Сибири немцы трудились с полной отдачей. Я подозреваю, что немцы в Поволжье отстояли большую самостоятельность в самоуправлении, от того и дела у них шли до войны неплохо.
Когда я пришел в правление колхоза с желанием начать работу в колхозе, то, чтобы как-то меня использовать, – все-таки, грамотный, меня назначили учетчиком, и я был сразу направлен на полевой стан. С позиции председателя это было удачное решение. Он не ожидал от городского пользы на полевых работах, а благодаря этому назначению он освобождал для работы в поле рабочие руки.
Но, «начальник» из меня не получился – ума не хватило (и до конца жизни не прибавилось). Я сам включался в работу, стараясь заработать как можно больше трудодней. Как учетчику мне начисляли 1,25 трудодня, а я еще работал там, где мог; например, на уборке гороха и у меня выходило по 2,5, по 2,75 трудодня. С одной стороны я не мог бездельничать от одной операции учета, до другой, а с другой стороны считал справедливым получать плату за работу. Очевидно, я выходил за рамки общепринятого. Я не помню, не обратил я внимания на то, как меня сняли с учетчиков, – я просто с азартом работал.
Научившись управляться с лошадью, я стал возить на «дармезе» снопы с поля на скирдование.
Бабушка скептически пожала плечами, услышав, что простую телегу называют дармезом: «Дормез это большая карета», но это знала только бабушка. Я долго не мог привыкнуть к тому, что местные говорили: «даржи» вместо «держи». Я сразу принял, как должное, что рощу называют «околок», а долину ручья «лог», потому что эти понятия мне не приходилось до этого применять в обиходе.
Спали на полевом стане вповалку на полу. Как-то кто-то спросил, может я песни, какие новые знаю. Я «грянул»: «Ой, вы кони, вы кони стальные, боевые друзья трактора…», но дальше первого куплета не знал, и из темноты послышалось: «Не начинал бы, если не знаешь».
Поздней осенью, после завершения основных полевых работ, начинается молотьба.
В нашей деревне середины ХХ века можно было увидеть всю историю земледелия в эпоху начала индустриализации сельского хозяйства.
Половину полей вспахивали тракторами, половину лошадьми. Три колесных трактора на металлических колесах с зубьями и три пары лошадей вспахивали одинаковое количество гектаров, потому что тракторы постоянно ломались, а лошади пахали и пахали. В Беловодовке в плуг впрягали по две лошади.
Особенно была видна эволюция в уборке зерновых. Часть полей женщины жали серпами, как при Пушкине. Часть полей мужчины косили специальными косами, к которым, в отличие от обычных кос, параллельно лезвию приделаны палочки, укладывающие скошенные растения колос к колосу, чтобы их было удобно собирать для вязки снопа. Часть хлебов косили конными крылатыми жатками самосбросками, как у Льва Толстого. Крылья прижимали растения к режущему инструменту, так что они ложились на лафет колос к колосу, а одно крыло сбрасывало их с лафета, как сноп, который идущая следом женщина связывала (так у папы поле убиралось). Часть хлебов жали комбайном, который тащил по полю трактор (самоходных еще не было).
Некоторое количество снопов свозили на сохранившееся гумно, а большую часть скирдовали прямо в поле.
На гумне молотили и вручную цепами и конной молотилкой. Цеп – это длинная палка с привязанной к ней на короткой веревочке короткой палочкой. Длинной машут и молотят по колосьям короткой, вымолачивая из них зерно. Как при Пушкине.
Конная молотилка – это два чугунных барабана с шипами. Барабаны, вращаясь, вымолачивают зерно шипами. Как у Льва Толстого (и у папы).
Зерно от половы и мякины отделяют вея. Веют или подбрасывая зерно деревянной лопатой на легком ветре, или механической веялкой, в которой или вручную, или трактором приводят во вращение вентилятор, создающий ветер. У папы привод к веялке был конный.
Хлеб, сложенный в скирды, молотят, когда нет дождя, обычно зимой, – сложками. Сложка – это сложная молотилка – громадный агрегат на колесах, в котором молотилка объединена с веялкой, таких в Х1Х веке еще не было. Сложку трактором подтаскивают к скирде и приводят в действие через ременную передачу от трактора. Женщины подтаскивают снопы от скирды к сложке и подают их наверх, где двое эти снопы принимают, развязывают и подают их в приемную горловину. С другого конца сложки выбрасывается обмолоченная солома.
Я попал в команду для работы на волокуше. Волокуша – это жердь, оба конца которой длинными веревками одинаковой длины привязаны к хомуту. Жердь, таким образом, лежит на земле поперек хода. Ты направляешь лошадь
